ЗЕРКАЛО ТАРКОВСКОГО

15(438)
Date: 9-04-2002
Author: Савва Ямщиков
ЗЕРКАЛО ТАРКОВСКОГО (К 70-летию русского мастера)
Два чувства сопутствуют моим воспоминаниям о шестидесятых: тоска по молодости и благодарность Богу за прекрасное то время, полное надежд, творческих радостей, общения с людьми ярчайших талантов и судеб. Кино занимало отнюдь не последнее место среди этих радостей молодого бытия. В ту пору мне еще разрешали ездить за границу, и я был избалован тамошними ретроспективами Бергмана, Бунюэля, Антониони, Куросавы. После этих кинопиршеств не очень-то тянуло к советскому экрану. Разве что, по мальчишеской привычке, хотелось иногда пересмотреть "Чапаева", "Александра Невского", "Мы из Кронштадта" или восхититься еще раз "Балладой о солдате", "Журавлями" с Татьяной Самойловой. Вот почему, несмотря на уговоры друзей, уже побывавших на "Ивановом детстве", я сомневался и упорствовал. Жалко было тратить время на очередную продукцию "Мосфильма".
Может, и к лучшему, что "Иваново детство" я увидел не среди столичной суматохи, а в Пскове, куда приехал в командировку. Из окошка гостиничного номера хорошо читалась реклама соседнего кинотеатра. Я перешел проспект и остался наедине с творением молодого режиссера Тарковского. После сеанса долго сидел на берегу Псковы: история столь непохожего на советских киноподростков героя, запечатленная невероятно свободной в своих движениях камерой оператора Юсова, не отпускала, заставляла вновь вспоминать самые пронзительные сцены. Хотелось поблагодарить актеров за искреннее, страстное, подлинное искусство. Случай не заставил себя ждать.
Надеюсь, кто-то из моих сверстников еще напишет о московском кафе "Националь" середины прошлого века. Право, этот клуб любителей долгих и вольных застольных бесед, ласково именовавшийся "уголком", заслуживает мемуаров не меньше, чем прославленная парижская "Ротонда".
Получая скромную зарплату сотрудника реставрационной мастерской, я тем не менее умудрялся скроить свой бюджет таким образом, чтобы ежедневно отмечаться на "уголке". Влекли меня в это место не алкоголь, не изысканные блюда, а завсегдатаи "уголка". Это были люди самых разных профессий и увлечений — от Юрия Олеши, Михаила Ромма, легендарного разведчика Абеля до суперфарцовщика Рокотова, впоследствии расстрелянного по личному указанию Хрущева. По молодости, скудости собственной биографии я тогда мало говорил и, как губка, впитывал опыт и знания людей бывалых. Так однажды, весь уйдя в слушание -лицезрение, не сразу заметил, как к моему столику подсел знакомый художник. Его спутник, невысокого роста, по-юношески стремительный, добродушно улыбаясь, обратился ко мне без формальностей: "А, это и есть Савелий Ямщиков! Давно вас ищу, чтобы поговорить о важном для меня деле. Мы с Андроном Кончаловским заканчиваем сценарий об Андрее Рублеве. Даст Бог, запустимся в производство. Хотел бы пригласить вас в консультанты".
Еще свежо было впечатление от "Иванова детства". Тарковский казался личностью не совсем доступной, почти как авторы моих любимых западных фильмов. Отнюдь не из скромности, а всего лишь трезво оценивая свой тогдашний профессиональный уровень, я попробовал отказаться от лестного предложения: разве не лучше позвать маститого доктора наук? "Мне нужен единомышленник, сподвижник, а если появятся трудные проблемы, обратимся к маститым. Уверен, что ваши профессора не откажут в помощи", — аргументы Андрея показались вполне убедительными...
С гордостью могу сказать, что нам удавалось привлекать к созданию картины лучших специалистов по русской истории и культуре той эпохи. Но самые большие трудности у съемочной группы возникали отнюдь не с иконописью, архитектурой или воссозданием костюмов. Проблемами обеспечивали разного уровня наши советские коллегии и редколлегии.
О страстях, разгоравшихся в чиновных кабинетах по поводу "Андрея Рублева", напоминает мне автограф Тарковского на изданном в Париже в 1971 году сценарии фильма. Примерно тогда же мы случайно повстречались на улице. Давно не виделись, обрадовались друг другу. Андрей достал книжку и, словно перечеркивая период отчуждения и наших невстреч, надписал: "Савелию на память о бурных событиях и отвратительных скандалах. С уважением, Андрей Тарковский".
Скандалы, которые сопровождали картину на всем ее пути к зрителю, давно преданы гласности. Постыдные протоколы обсуждений-судилищ опубликованы. Не хочется еще раз называть одиозные фамилии запрещальщиков. Но помнят ли благодарные зрители "Андрея Рублева" о тех, кто фильм спасал? Как это делал мой учитель профессор Николай Петрович Сычев. Незадолго перед тем он вернулся в Москву и науку после четвертьвековых мытарств по ГУЛАГу, не растратив в тюрьмах и лагерях ни высочайшей культуры, ни чистоты и стойкости характера. Николай Петрович своей любовью к искусству древних умел увлечь даже самых равнодушных слушателей.
Когда судьба сценария о Рублеве повисла на волоске, оборвать который вот-вот должна была разгромная рецензия авторитетного искусствоведа, Николай Петрович Сычев как истинный рыцарь науки пришел на помощь моему товарищу Андрею Тарковскому. Несмотря на возраст и тяжелую простуду, за одну ночь прочел несколько сот страниц машинописи, сделал на полях десятки фактологических замечаний и написал положительный отзыв. Скрепя сердце чиновники дали разрешение на публикацию. Конечно, возрастом и биографией Николай Петрович не совпадал с поколением "шестидесятников", но уверен: не будь рядом таких, как он, многое не состоялось бы и у нас.
Надо сказать, замысел Тарковского настораживал не только чинуш из всевозможных "инстанций". Многие мои коллеги считали начинание сомнительным, иные даже пугали за участие профессиональным аутодафе. Еще бы! Люди, малосведущие в столь сложном материале, берутся за огромный фильм. Что скрывать, были поначалу и у меня опасения. Но они прошли, когда я понял намерение режиссера создать не еще одну "жизнь замечательного человека", а привлечь зрителя к раздумьям о Божественном и земном, о нравственном идеале, проповедуемым гениальным художником в тот интереснейший, переломный момент истории Руси.
Воплотить свои идеи Тарковский мог только в содружестве единомышленников. И он нашел их — прежде всего в операторе Вадиме Юсове, актерах Анатолии Солоницыне, Николае Бурляеве, Иване Лапикове, Михаиле Кононове, Юрии Назарове, художниках-постановщиках Евгении Черняеве и Ипполите Новодережкине, художнике по костюмам Лидии Нови, строгой, но бесконечно преданной фильму директрисе съемочной группы Тамаре Огородниковой. О днях и месяцах, проведенных рядом с замечательными мастерами, я могу рассказывать часами.
Поиски подходящего исторического места для съемок эпизода "Взятие Владимира татарами" привели нас в Псков. Я на протяжении нескольких лет ездил в этот город в командировки — под руководством моего искусного педагога, великолепного реставратора Евгении Михайловны Кристи укреплял иконы в запаснике местного музея. Город и окрестности мы познали с помощью истинного знатока и патриота псковской земли, создателя уникального музейного древлехранилища Леонида Алексеевича Творогова. Много раньше, чем я, и он был учеником Сычева, потом вместе с Николаем Петровичем разделил тяготы гулаговского "четвертака". С этим прекрасным человеком и посчастливилось Тарковскому со товарищи подбирать натуру на Псковщине.
Древний "псковский пригородок" Изборск как нельзя лучше пришелся на роль Владимира. Пытливо исследуя развалины крепости у склонов Жеравьей горы, расспрашивая меня о разгоравшихся здесь некогда битвах, Вадим Юсов с удовольствием вживался в панорамы будущего фильма.
Кино принято считать одним из самых недолговечных искусств — как все, что связано с техникой, оно подвержено старению. Но и сегодня, в эпоху всевозможных компьютерных чудес, сцены из "Рублева", отснятые у обрывистых круч Изборска, смотрятся на одном дыхании. Такое случается только тогда, когда режиссерское видение полностью, без потерь воплощено в работе оператора. Очень они разные — воистину "лед и пламень". Тарковский — импульсивный, взрывчатый, воспарявший в восторге к заоблачным высотам, или столь же стремительно повергаемый в бездну отчаяния. И Юсов — обстоятельный, сдержанный, утверждавший полеты творчества конкретикой своей профессии. При этом оператор милостью Божьей, полноправный соавтор режиссера.
С Юсовым мы встретились на "Андрее Рублеве", и эта дружба продолжается по сей день. Я благодарен Вадиму еще и за то, что благодаря его камере открыл для себя то, что, казалось бы, давно знал до мельчайших деталей. Сколько раз зачарован был я сказкой Покрова на Нерли! И когда в первых кадрах фильма полетел над залитой половодьем землей мужик на шаре и проплыла у него за спиной белоснежная лепнина Покрова, увидел совсем по-новому этот памятник.
Всякое случалось на съемках. Однажды на тех памятных кручах Изборска всем нам пришлось не на шутку понервничать. Отважный Тарковский решил показать местным наездникам-профессионалам образцы верховой езды, но темпераментный конь тут же выбросил незадачливого всадника из седла. На глазах у застывших от страха товарищей Андрей долго не мог освободиться от запутавшегося стремени. К счастью, все обошлось, и вечером состоялось привычное после трудной работы дружеское застолье.
Знаю, что, закончив фильм, участники съемочной группы нередко просто прощаются друг с другом и разбегаются в разные стороны. Такие времена или такие фильмы? А для меня работа над "Андреем Рублевым" это, в первую очередь, состоявшаяся на многие годы дружба с близкими по духу людьми.
С Тарковским мы сошлись быстро и надолго. Готовясь к съемкам, он хотел как можно лучше понять мир Рублева, Дионисия, Феофана Грека. Но сближали нас не только русские древности. От барака на Павелецкой набережной, где я вырос, рукой подать до его старого деревянного дома на Щипке, а потому в "Зеркале" я увидел отражение собственного детства, в матери героя фильма узнал черты и моей мамы.
От замоскворецких послевоенных переулков наши разговоры могли свернуть на итальянское Возрождение, шедевры Симоне Мартине и Паоло Учелло. Белую зависть у Андрея, увлеченного Ингмаром Бергманом, вызывало то, что несколько лет назад я побывал в Швеции, вживую наблюдал места, запечатленные в лентах великого режиссера, работал на острове Готланд, где в ХII веке русские купцы построили православную церковь, украшенную фресками.
Меньше чем через двадцать лет поражающий строгой северной красотой остров стал местом действия "Жертвоприношения" — фильма, в котором я еще раз, впервые после "Зеркала", пережил чувство внутренней близости с Андреем Тарковским. Ни астральный Океан "Соляриса", ни залитая грязью Зона "Сталкера" подобных ощущений у меня, человека верующего, не вызвали. "Ностальгию", зная о давней влюбленности Тарковского в итальянское искусство эпохи кватроченто, его желании сделать картину именно в этой стране, ждал с интересом, надеждой. Но история, рассказанная в этом, безусловно, очень талантливом фильм, не всколыхнула, не растревожила душу — как это случилось с "Ивановым детством", "Андреем Рублевым", "Зеркалом", "Жертвоприношением". Считаю, что без этих четырех работ Тарковского мне жилось бы труднее...
"Савелий, а почему мы не видимся?" — воскликнул он тогда, при случайной встрече на людном московском перекрестке. Что я мог ответить Андрею? Всегда относился к нему с любовью, проблема была не во мне. Конечно, он чувствовал это, иначе не предложил бы зайти к нему в гости. Я знал, что у него новая семья, что не увижу рядом с Андреем умную, талантливую, душевную Ирму и не раз сидевшего у меня на коленях маленького Арсения. Знал и то, что в окружении Тарковского, как это часто бывает с гениями, появились недостойные, мелкие людишки, которые всегда плетут интриги и сплетни, отрывая Андрея от старых друзей и соратников. Самый страшный из этой стаи в фильме "Калина красная" предстал одним из убийц Егора Прокудина. Меня не удивило, что Василий Макарович пригласил не актера, а тот столь убедительно "перевоплотился" в зловещего мерзавца. Странным казалось другое: как Андрей, умнейший, тончайший знаток человеческих душ, не разглядел очевидного? Оказалось, видел. Почитайте дневниковые записи Тарковского, опубликованные после его смерти в максимовском "Континенте".
В семидесятом году, поверяя листу бумаги раздумья о достоинстве, чести, о том, как страшно и подло испытывать чувство, что ты никому не должен, Андрей, писал, что того супермена он "… раскусил. Очень слабый человек. То есть до такой степени, что продает себя. Это крайняя степень униженности".
Предложив мне стать его единомышленником в создании "Андрея Рублева", Тарковский так потом и относился к своему "консультанту по материальной культуре". Советовался не только по поводу икон, но и при подборе актеров, выборе натуры. Часто наши мнения совпадали, иногда нет, и я пытался переубедить режиссера: так, скомороха, сыгранного Роланом Быковым, и теперь не считаю удачей картины. К счастью, в представлении об исполнителе роли Рублева расхождений не было.
Знает ли сегодняшний зритель этого фильма, какой ажиотаж среди актерской братии вызвал слух о предстоящем фильме уже прославившегося "Ивановым детством" Тарковского? Какие только имена ни назывались. Говорили то об одном, то о другом, и тоже невероятно талантливом актере. Пробы в гриме и пробы без грима, новые звонки в театры и на студии, сотни фотографий анфас и в профиль. Что же мешало окончательному решению? Популярность, узнаваемость "звезд" экрана и столичной сцены. Андрей не раз говорил мне: "Вот бы такого, чтоб и зрители совсем не знали, и в самую точку попасть".
Однажды он вызвал меня в режиссерскую комнату и веером разложил на столе фотографии. Я заметил, что глаз у Андрея горит, и значит, это не просто очередная проба сто первого претендента. Смотрю на фотографии и вижу: лицо абсолютно незнакомое, но такое "рублевское", хотя, как известно, изображений великого мастера мы не имеем.
"Да, удивительно похож. Но из Свердловска. Не знаю, что он за актер, все-таки провинция",— Андрей колебался. Но я-то совсем иначе относился к провинции. Исходив-изъездив русскую глубинку вдоль и поперек, сколько ярчайших, самобытнейших талантов повстречал! Поэтому поспешил развеять режиссерские сомнения: "Ты же умеешь работать с актерами, а лицо, фактура потрясающие".
Познакомившись с Анатолием Солоницыным, я при первой же встрече почувствовал, что это та тончайшая, очень ранимая натура, которой только и дано осилить неподъемный груз роли Рублева. Толю утвердили, и режиссер тут же дал ему задание: три месяца не разговаривать. Дело в том, что съемки начинались с финальной новеллы "Колокол", в которой Андрей Рублев должен был заговорить после принятого им обета молчания. Столь точное следование биографии экранного героя казалось мне чересчур суровым испытанием для нашего товарища, и я рискнул его оспорить: разве без этого не обойтись? Тарковский возразил: " Что ты! Представляешь, какой у него будет голос после этих трех месяцев немоты?!" Высокое, философское в его фильмах всегда вырастает из четко выверенной конкретики. Так было и на этот раз.
Дав Солоницыну непростое задание, Андрей погрузился в другие проблемы будущего фильма. Дела и хлопоты занимали всех членов съемочной группы. Так что главным собеседником мычащего и "разговаривающего" на пальцах Толи стал я. Более благодарного слушателя, чем он, трудно себе представить. Тактичный, внимательный, невероятно дотошный, он часами готов был ходить со мной по музеям, вникал в тонкости иконописи, сидел в библиотеках над научными трудами по истории Древней Руси. Очень он оказался мне близок — и чисто по-человечески, и как великолепный, тончайший актер. Как-то, спустя годы после съемок "Андрея Рублева", подумал: что, если бы малоизвестный и совсем не пробивной актер Анатолий Солоницын, прочитав в журнале сценарий, сам, без вызова и рекомендаций не отправился из своей провинции на "Мосфильм"? Не решился бы предложить себя на главную роль в фильме модного режиссера? Подумал, да и отбросил свое предположение как совершенно нереальное.
Иначе пришел в этот фильм Коля Бурляев. Он уже был знаменит и почти взросл, когда мы познакомились в Суздале, куда я приехал в командировку. Однажды в рабочую комнату музея ко мне вошел юноша, в котором легко узнавался подросший и уже знаменитый Иван из фильма Тарковского. Выяснилось, что Бурляев здесь на съемках — в экранизации пушкинской "Метели" у него небольшая роль корнета… Прослышав о том, что я консультант на фильме Тарковского, Коля пришел, решил порасспросить, что да как, а заодно и найти во мне и Вадиме Юсове союзников. Дело в том, что, прочитав сценарий, он загорелся ролью колокольного литейщика Бориски. Мечтал только о ней, и был абсолютно равнодушен к образу Фомы, предложенного ему Андреем Арсеньевичем.
Помня по "Иванову детству" редкий, тонкий и нервный талант Бурляева, я представлял юного актера Бориской. Но все решает режиссер, а на роль пробовались десятки претендентов. Правда, пока Тарковский ни в ком из них Бориску не видел, иначе сразу вцепился бы, уговорил, отстоял на коллегиях.
И вот стал я Андрею при каждом удобном случае, а то и без оного, напоминать про Бурляева, лучше которого Бориску никто не сыграет. Тарковский слушал мои уговоры без энтузиазма, отмахивался и отшучивался: мол, Коля уже знаменитый, затертый. Этакий Актер Актерыч, а фильму нужно совсем иное. Я не сдавался, продолжал агитацию и даже предложил Андрею поспорить на ящик коньяка, что все равно он к Коле вернется. Андрей спор принял: "Давай на коньяк, но учти, ты проспоришь".
У Андрея Тарковского было очень хорошее качество: мог в какой-то момент отступить, признать свою неправоту. В общем, на Бориску утвердили Бурляева, и благодаря ему новелла "Колокол" стала одной из вершин фильма. В этой роли совсем еще молодой актер выложился больше, чем на сто процентов. Он не щадил себя, в работе был столь же самоотвержен и страстен, как его экранный герой.
Состоявшаяся на съемках "Андрея Рублева" встреча с историей, наши разговоры о прошлом и настоящем Отечества во многом определили дальнейшую жизнь Николая Бурляева. Последовательность и стойкость, с какими он сейчас борется против пошлости в искусстве; проводимый Бурляевым ежегодный фестиваль православного кино "Золотой витязь", задуманный им для телевидения цикл "Светочи православия" — все начиналось на фильме Тарковского. Дружба с Колей продолжается, и я рад, что сейчас предстоит общая очень важная для нас работа: сценарий серии об Андрее Рублеве из готовящегося Бурляевым телецикла "Светочи православия" и консультации по нему поручены мне.
Многие годы продолжалось наше общение с Иваном Герасимовичем Лапиковым, в фильме Тарковского — иконописцем Кириллом. Уход великого русского актера из жизни остался незамеченным. Так же незаслуженно забыт и практически находится ныне за обочиной кинопроцесса Юрий Назаров, гениально сыгравший двух князей. Почему забыты, не замечены? Наверное, и потому, что не захотели чествовать сначала Брежнева, потом Андропова; чуть позднее неистово восхвалять разрушителя "империи зла", а заодно и Отечества, Горбачева, чтобы в нужный момент перебежать под крыло его гонителя и погубителя Российского государства Ельцина. На подобное способен только тот, кто не носит Бога в душе. Примеров, увы, немало.
БЫЛ ли верующим автор картины? — хочет понять не заставший времен "научного атеизма" сегодняшний зритель "Андрея Рублева". К вопросам веры, религии, церкви мы с Тарковским часто обращались во время обсуждений будущего фильма. Однозначный ответ: "верил", "не верил" в этом случае не возможен. Думаю, не ошибался прекрасный композитор Николай Каретников, написавший о пути Тарковского к Богу почти притчу.
"Два Андрея резко пересекли границу между светом и темнотой и вышли к горящему костру.
Один тянул за руку девицу и после того, как все перездоровались, быстро утащил ее в траву. Дальнейшее сопровождалось игривым хихиканьем, которое оттуда доносилось.
Мы с Колей Шебалиным, задолго до их прихода, начали разговор о Господе. И мы его продолжили.
Другой Андрей встал перед костром, по-наполеоновски скрестил руки на груди и, молча глядя в огонь, с напряженным вниманием слушал наши христолюбивые соображения.
Неожиданно он сказал:
— А по-моему, он был бандит с большой дороги, — и ничего более к сказанному не прибавил.
Это случилось в 62-м.
Потом, многие годы видя его работы, я не удивлялся тому, что лучше всего у него получались эпизоды, где действовало или побеждало зло. Мне казалось, что в эпизодах, где должно было утвердить добро, случались лишь декларации.
Так продолжалось до тех пор, пока к нему реально не приблизилась смерть. Последняя работа свидетельствует, что смерть заставила его сделать единственный возможный выбор — вверх. Он пришел к необходимости искупления.
Господь настиг его".
Сколь важен и непрост был выбор подтверждает дневник самого Андрея. "Религия, философия, искусство — эти три столпа, на которых держится мир, даны нам для того, чтобы символически материализовать идею Бесконечности". Это запись сделана осенью 70-го, задолго до "Жертвоприношения".
Последний раз я видел Тарковского в середине семидесятых. Мы со Львом Николаевичем Гумилевым гуляли по арбатским переулкам. Андрей, как всегда, куда-то торопился. Задержался с нами ненадолго, чтобы поближе познакомиться с ученым, лекции которого посещал вместе со своими студентами с Высших режиссерских курсов. Прощаясь отозвал меня в сторону и сказал: "Завидую, Савелий, дружбе твоей с таким самобытным и чистым человеком. Счастливый!" — и как это было свойственно ему, резко перешел на другую тему.-"Ты читал что-нибудь Валентина Распутина? Нет? Обязательно прочти. Это классик. Но приготовься плакать".
Этот разговор вспомнился мне спустя полгода, когда в очередной командировке, несколько дней не выходил я из гостиничного номера, окунувшись в незамутненные воды распутинской прозы. Как и обещал Тарковский, я с трудом сдерживал слезы, сопереживая страданиям жителей русской провинции.
Как жил бы Андрей Тарковский сегодня? Я часто спрашиваю себя об этом в нынешние годы крушения всех устоев нашего земного бытия. Первый ответ был получен мною от Владимира Максимова, близко дружившего с Тарковским в эмиграции. С Владимиром Емельяновичем я познакомился и сблизился в Париже, когда оказался там после двадцати лет "невыездов”. Центральное телевидение показало несколько передач о наших встречах, приезжая в Москву, он часто заходил в мою мастерскую. Здесь собеседниками Максимова бывали Валентин Распутин, Василий Белов, Владимир Крупин, Валентин Курбатов.
Очень резко отзывался Максимов о "подвигах" псевдодемократов, умело извлекавших личную выгоду из революционных событий тех дней. "Вместо того, чтобы покаяться в тихом уголке церкви, где их никто не увидит, бывшие цэкушники, специалисты по бракоразводным процессам, торговцы цветами и упитанные мальчики из благополучных номенклатурных семей учат нас жить! Один такой "революционер" несколько лет назад напечатал в журнале "Коммунист" статейку-донос, после которой Льва Гумилева отстранили от университетской деятельности. Другой, крупнейший функционер, следил многие годы за каждым шагом Солженицына, Александра Зиновьева и моим "Континентом". Теперь он лидер перестройки, а как ловко вместе с бывшим грузинским гэбэшником предал своего вождя Горбачева! Хорошо, что мой друг Андрей Тарковский не видит этого. Он бы такой лжи и подлости не вынес".
Вот и я уверен, что Андрей не разделил бы истошных призывов представителей московской интеллигенции "задушить гадину" и "бить противников шандалами по головам" в те дни, когда на улицах Москвы под бесстрастными объективами телекамер сотни невинных людей оказались между беспощадными жерновами борющихся за власть кровожадных упырей. Не стал бы Тарковский принимать участие и в склочных разборках кинематографистов, решивших свести счеты со Львом Кулиджановым и Сергеем Бондарчуком. Он был рыцарем и отношения с людьми выяснял исключительно в честных поединках.
Не стал бы гениальный режиссер получать сомнительные премии из рук подонков, обокравших Россию и отстегивающих чаевые деятелям культуры, которые при этом не стесняются величать себя "духовной элитой нации". Скорее всего он последовал бы благородному примеру генерала Рохлина и подлинного подвижника Солженицына, отказавшихся подставить грудь, на которую президент, обрекший миллионы россиян на нищету и вымирание, пытался повесить так мало стоящие сегодня знаки отличия.
Тарковский не стал бы "отсвечивать" на церковных службах, демонстрируемых по телевидению. И, скорей всего, не поддержал бы кампанию по возведению новых гигантских храмов. Ведь пока все еще не приведены в должный порядок церковь Покрова на Нерли, Спаса-Нередицы, Богоявления с Запсковья и другие жемчужины старой русской архитектуры.
Не принял бы Андрей участия и в печатных откровениях "образованцев", не устающих публично полоскать свое грязное белье, а заодно и детали туалета прежних возлюбленных, живущих ныне с законными мужьями и растящих детей. Слишком чистым он был человеком и никогда не опустился бы до сведения счетов с прошлым. Именно этим так увлечены сегодня "уставшие гении", снявшие средние фильмы, не стесняющиеся плевать в колодец, поившей их, откуда некогда черпали кристально чистую воду.
Андрей Тарковский не поступил бы так, как не сделали этого Марлен Хуциев, Григорий Чухрай, Станислав Ростоцкий и другие подлинные творцы, чье место нынче заняли бездарные сквернословы. В Тарковском все было по-чеховски прекрасно: и лицо, и мысли
Таким он и остался в моей памяти — мятущийся, ранимый, честный. Не впавший в детство, но на всю жизнь сохранивший юношескую чистоту и божественный порыв. Большое видится на расстоянье… Раньше я с некоторой долей снобизма позволял себе отыскивать слабинку в киноэпопее об Андрее Рублеве, снисходительно соглашался с критикой эстетов от кино, умеющих в очах любого шедевра усмотреть соринку, но бревна в собственном глазу не замечающих.
Теперь, сколько бы ни показывали этот фильм, смотрю его не отрываясь от экрана ни на миг. А ведь творение Тарковского совсем не развлекательного свойства, оно гораздо сложнее для восприятия, чем мои любимые " Сорок первый" или "Застава Ильича". Я рад этой сложности, потому что каждый раз мне открываются новые грани таланта создателей фильма. Уверен, что он по праву должен входить в первую десятку творений мирового кинематографа.

Илл.: Кинорежиссёр Андрей Арсеньевич Тарковский на съёмках фильма "Зеркало" (1974)